Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

делах Фаэнце помогают. Выходит, Асторре республику за их же деньги на цепь посадил. Хорош. Золото у Венеции, армию у дедушки, горожан — лаской и хорошим управлением, войско — отвагой… только не с тем противником связался. И деда своего переоценил.

За размышлениями Делабарта сам не заметил, как дошел до монастыря. Об Асторре Манфреди он думал, чтобы не вспоминать заранее, загодя, о другой осаде, о другом предательстве. Вместо того чтобы вышибать друг друга, клинья только расширяли щель в душе, и оттуда тянуло зимним холодом.

Бенедиктинец принял кошелек, не глядя, не взвешивая. Службы — сегодня и насколько хватит денег. За упокой души некоего Бартоломео. Нет, неважно — там, я думаю, поймут. Поймут, согласился монах. И опять ни о чем не спросил. И хорошо, потому что ответа нет никакого. Не убивал и не был причастен. Не родич. Добрых чувств — никаких. С христианской любовью… какая там любовь. С ненавистью тоже. Наверное, просто закрыть дверь. Если долг есть, теперь он уплачен. Если нет, это не повредит.

Огарок свечи — солидный, почти в палец, — Мартен унес не нарочно. Просто по старой-старой привычке вечно что-то вертеть в руках, а если ничего само не подвернулось — подобрать или открутить, а потом все это тащить в дом. Только там он порой рассматривал добычу, через раз удивляясь, зачем понадобилось — но ничего не выкидывал, швырял на стол, на стул, в угол, прятал в сундук, в кошель, в седельную сумку… Четвертина доброй свечи могла бы пригодиться и обычным образом, но господин наместник усмехнулся и сунул ее под подушку.

Так в нижнем городе гадали девушки на жениха. Зажечь свечу, держать, пока сама не погаснет, а огарок под подушку — кто приснится, тот и возьмет. Не все, правда, рисковали красть такую свечу из церкви. Но и это водилось. Такие сны, говорят, связывали крепче, надежнее. Глупость и суеверие — и ни грана настоящего колдовства. А в его случае просто шутка. Просто шутка, подумал он, засыпая.

Он сидел на заборе теплой осенью. Под деревом спал Шерл, а каббалиста не было. Зато справа, рядом, на том же заборе располагался незнакомый человек в темной мантии. На первый взгляд — горожанин лет сорока. На второй взгляд — лет пятидесяти или больше. И не горожанин вовсе.

— Непадшая лошадь, надо же, — улыбнулся сосед. — Неплохая шутка.

Мартен зацепился большими пальцами за пояс, расставил локти, ссутулился — очень уж хотелось задавать вопросы. Много вопросов, и все каких-то мальчишеских. Как на самом деле, а почему, а как так вышло, а что же будет. Хотелось — и не хотелось. Он никому не говорил, что для него Шерл, и даже себе не говорил, просто — рыл носом землю, чтобы докопаться до ответов, и не побоялся дергать за хвост Мигеля де Кореллу, да и господина его не побоялся бы. Ему вообще больше бояться было нечего.

Человек справа смотрел не на него, а куда-то мимо, в пространство.

— Если не считать превратностей войны и политики, — сказал он, — ваш фриз будет жить во здравии и благополучии столько, сколько сам захочет. Что до примерной прикидки… если у вас будут еще дети и кто-то из них понравится Шерлу достаточно сильно, конь переживет вас. Но это все-таки зверь. Я не стал бы рассчитывать, что он будет носить и ваших внуков. Устанет.

— Почему так вышло? — спросил все-таки Мартен. В мире сновидений, странно похожем на осеннюю Имолу, голос звучал так же, как в настоящей Имоле, и он мельком подумал: не заблудиться бы. Забуду, что я сюда уснул, так и останусь — а впрочем, велика ли разница?

— Скорее всего, стечением обстоятельств. Лошади пожелали добра… вокруг в это время происходило другое и куда большее чудо. Как оно все друг на друга наложилось и срезонировало, я вам без эксперимента не скажу.

Мартен не стал спрашивать, кто мог пожелать Шерлу добра — он и так знал. Подумал вдруг, что арелатский сукин сын все-таки завоевал Марсель, и не на год, не на столетие, в отличие от короля Филиппа и генерала де Рубо, а иной, неотменяемой и вечной победой. Спаситель. Чудотворец. И еще подумал — если этот у нас спаситель, то кем же получается он сам? И петух-то прокукарекать не успел…

— А что будет, когда устанет? — об этом имело смысл спрашивать. Обо всем остальном не имело. Да и ответы известны, просто неприятны.

— Умрет, — пожал плечами мертвец.

— А потом?

— А потом, полагаю, вы втроем с бывшим хозяином как-нибудь уж разберетесь.

Мартен едва с забора не свалился — куда-то за пределы сна, в зимнюю Имолу, в собственные покои. Уж больно сложно оказалось представить такое место, от глубин ада до райских высот, где они с покойным арелатцем и Шерлом ухитрятся оказаться одновременно. На том свете. Втроем. Невероятица какая-то.

Если только не вот так, во сне и с ученым италийцем — для Мартена они все так и оставались италийцами, южанами, — за компанию. Чтобы все объяснил, вот так запросто и понятно. Делабарта подумал, сколько будет стоить вечное поминовение — узнать надо бы. Долги нужно возвращать.

— Вы и правда можете кое-что для меня сделать, — неожиданно резко сказал сиенец.

— Что?

— Пообещать мне, — а вот теперь видно, что этот человек — чародей, колдун, хозяин неурочных штормов, и взгляд его, кажется, может вдавить в стену, — не поклясться, а пообещать, больше никогда, ни при каких обстоятельствах не повторять то, что вы сделали вчера вечером. Никогда.

Мартен не хотел спрашивать, хотел только пообещать — и пообещал кивком, здесь этого было вполне достаточно, кивка и внутреннего согласия, но все же спросил:

— Почему?

— Потому что в этот раз вы позвали случайно. И меня, человека, до которого вам по-настоящему нет особенного дела. Подумайте о тех, с кем вы непременно захотите поговорить завтра. И о том, кто рано или поздно, а скорее всего — сразу, откликнется на этот призыв.

* * *

Он услышал хруст и грохот еще во сне. Не просыпаясь, по звуку, оценил примерный размер камня, ухнувшего во внутренний двор, угол падения, расстояние до катапульты… во сне же и вспомнил, что он не в Камарге и не в Шампани, а дома, в Перудже. И если снаряды долетают к нему во двор, значит чертовы Одди не просто просочились под город, как было в прошлый раз, а прошли за стены и сняли-таки цепи, мешающие кавалерии и орудиям — а потому дело, считай, проиграно. Тут он